Неточные совпадения
Но без этого занятия жизнь его и Анны, удивлявшейся его разочарованию, показалась ему так скучна в итальянском городе, палаццо вдруг
стал так очевидно стар и грязен, так неприятно пригляделись пятна на гардинах, трещины на полах, отбитая штукатурка на карнизах и так скучен
стал всё один и тот же Голенищев, итальянский профессор и Немец-путешественник, что надо было переменить жизнь.
Француз или
немец век не смекнет и не поймет всех его особенностей и различий; он почти тем же голосом и тем же языком
станет говорить и с миллионщиком, и с мелким табачным торгашом, хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым.
Он уже прежде знал, что в этой квартире жил один семейный
немец, чиновник: «
Стало быть, этот
немец теперь выезжает, и,
стало быть, в четвертом этаже, по этой лестнице и на этой площадке, остается, на некоторое время, только одна старухина квартира занятая.
— Вообще выходило у него так, что интеллигенция — приказчица рабочего класса, не более, — говорил Суслов, морщась, накладывая ложкой варенье в стакан чаю. — «Нет, сказал я ему, приказчики революций не делают, вожди, вожди нужны, а не приказчики!» Вы, марксисты, по дурному примеру
немцев, действительно
становитесь в позицию приказчиков рабочего класса, но у
немцев есть Бебель, Адлер да — мало ли? А у вас — таких нет, да и не дай бог, чтоб явились… провожать рабочих в Кремль, на поклонение царю…
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с
немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней,
становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
—
Немец воюет железом,
сталью, он — машиной и — главное — умом! Ум-мом!
— Уж и дело! Труслив ты
стал, кум! Затертый не первый раз запускает лапу в помещичьи деньги, умеет концы прятать. Расписки, что ли, он дает мужикам: чай, с глазу на глаз берет. Погорячится
немец, покричит, и будет с него. А то еще дело!
Уж одно слово, что он фатер, — я не об
немцах одних говорю, — что у него семейство, он живет как и все, расходы как и у всех, обязанности как и у всех, — тут Ротшильдом не сделаешься, а
станешь только умеренным человеком. Я же слишком ясно понимаю, что,
став Ротшильдом или даже только пожелав им
стать, но не по-фатерски, а серьезно, — я уже тем самым разом выхожу из общества.
Там была брань и логика; там француз был всего только французом, а
немец всего только
немцем, и это с наибольшим напряжением, чем во всю их историю;
стало быть, никогда француз не повредил столько Франции, а
немец своей Германии, как в то именно время!
—
Стало быть, всего лучше уходить в море? — сказал я негоцианту-немцу, который грозил нам ураганом.
Потом немец-управляющий
стал спускаться к лягушкам.
Некоторые славянофильствующие и в наши горестные дни думают, что если мы, русские,
станем активными в отношении к государству и культуре, овладевающими и упорядочивающими, если начнем из глубины своего духа создавать новую, свободную общественность и необходимые нам материальные орудия, если вступим на путь технического развития, то во всем будем подобными
немцам и потеряем нашу самобытность.
Но менее всего процесс «европеизации» означает, что мы
станем похожими на
немцев и англичан или французов.
А справедливо говорит А. Белый, что душа народа во время войны есть его тыл, от которого многое зависит (см. его
статью «Современные
немцы» в «Бирж.
Когда Верочке было двенадцать лет, она
стала ходить в пансион, а к ней
стал ходить фортепьянный учитель, — пьяный, но очень добрый
немец и очень хороший учитель, но, по своему пьянству, очень дешевый.
Профессора составляли два
стана, или слоя, мирно ненавидевшие друг друга: один состоял исключительно из
немцев, другой — из не-немцев.
В самом деле, большей частию в это время
немца при детях благодарят, дарят ему часы и отсылают; если он устал бродить с детьми по улицам и получать выговоры за насморк и пятны на платьях, то
немец при детях
становится просто
немцем, заводит небольшую лавочку, продает прежним питомцам мундштуки из янтаря, одеколон, сигарки и делает другого рода тайные услуги им.
Они
стали воспитываться вместе с детьми управляющего Афанасия Ивановича, одного отставного и многосемейного чиновника и притом
немца.
Неудачи в это время падали на наших знакомых, как периодические дожди: даже Лобачевский не ушел от них. Главный доктор больницы решительно отказал ему в дозволении устроить при заведении приватную медицинскую школу для женщин. Сколько Лобачевский его ни убеждал, сколько ни упрашивал,
немец стал на своем — и баста.
— И она тоже. Пусть все отделяются, кому с нами не угодно. Мы старого, какого-то мнимого права собственности признавать не
станем; а кто не хочет с нами — живи сам себе. Пусть и финны, и лифляндские
немцы, пусть все идут себе доживать свое право.
— О, такая молоденькая! — удивился
немец и
стал, нагнувшись и кряхтя, снимать сапоги. — Как же ты сюда попала?
И вот одна красивая женщина — француженка — очень красивая, заразившись,
стала назло заражать всех
немцев, которые попадали к ней в объятия.
С тех пор и народ «
стал слаб» и все мы оказались «просты… ах, как мы просты!», и «
немец нас одолел!» Да,
немец.
Стал это, как и путный, деньги считать, а
немец ему тем временем живо расписку обработал.
Мальчик в штанах. Отец мой сказывал, что он от своего дедушки слышал, будто в его время здешнее начальство ужасно скверно ругалось. И все тогдашние
немцы до того от этого загрубели, что и между собой
стали скверными словами ругаться. Но это было уж так давно, что и старики теперь ничего подобного не запомнят.
— Это ничего; пожалуйста!.. — подхватил юноша и
стал в грустную позу Гамлета в первом явлении. — Начинайте! — сказал он
немцу, который, насилу нашедши, где говорит король, прочел...
Калинович еще прежде с ним познакомился, ходя иногда обедать за общий стол, и с первых же слов
немец показался ему так глуп, что он не
стал с ним и говорить.
Чрез месяц, однако, ему и карты надоели, а
немец своей простотой и неразвитостью
стал, наконец, невыносим.
— Да что, сударь, не на что смотреть! Не узнаешь, что и ешь:
немцы накладут в кушанье бог знает чего: и в рот-то взять не захочется. И перец-то у них не такой; подливают в соус чего-то из заморских склянок… Раз угостил меня повар Петра Иваныча барским кушаньем, так три дня тошнило. Смотрю, оливка в кушанье: думал, как и здесь оливка; раскусил — глядь: а там рыбка маленькая; противно
стало, выплюнул; взял другую — и там то же; да во всех… ах вы, чтоб вас, проклятые!..
Ходил в старину рассказ о
немце, которому подарили щенка-фоксика и сказали, что ему надо обязательно хвост обрубить. Осмотрел владелец фоксика хвост — и
стало ему жаль его рубить в указанном месте, уж очень больно будет. Надо не сразу, исподволь, с тонкого конца. И отрубил самый тонкий сустав на конце хвоста, а там привыкай, и до толстого дойдем исподволь.
— Он женился на другой, и с тех пор я
стала поляков ненавидеть так же, как
немцев, и теперь хочу любить только русских.
Вибель на первых порах исполнился недоумения; но затем, со свойственною
немцам последовательностью, начал перебирать мысленно своих знакомых дам в Ревеле и тут с удивительной ясностью вспомнил вдову пастора, на которой сам было подумывал жениться и которую перебил у него, однако, русский доктор Сверстов. Воспоминания эти так оживили старика, что он
стал потирать себе руки и полушептать...
То есть черт этого дурака
немца знает! Не поджег бы он меня сам, был бы жив до сих пор; за спором только и
стало дело.
Народ
стал расходиться, а высокий
немец снял свою круглую шляпу, вытер платком потное лицо, подошел к лозищанам и ухмыльнулся, протягивая Матвею Дышлу свою лапу. Человек, очевидно, был не из злопамятных; как не
стало на пристани толкотни и давки, он оставил свои манеры и, видно, захотел поблагодарить лозищан за подарок.
Так и вышло. Поговоривши с
немцем, кабатчик принес четыре кружки с пивом (четвертую для себя) и
стал разговаривать. Обругал лозищан дураками и объяснил, что они сами виноваты. — «Надо было зайти за угол, где над дверью написано: «Billetenkasse». Billeten — это и дураку понятно, что значит билет, a Kasse так касса и есть. А вы лезете, как стадо в городьбу, не умея отворить калитки».
Стали опять впереди, откуда еще можно было вскочить на пароход, и показывают
немцу деньги, чтобы он не думал, что они намерены втроем ехать по одному бабьему билету.
Да им даже под рукою можно было бы это и рассказывать, а они все писали бы, что «москали всех повешали»; ученая Европа и порешила бы, что на Балтийском поморье
немцев уже нет, что
немцы все уже перевешаны, а которые остались, те,
стало быть, наши.
— О господи! — воскликнул с комической ужимкой Потугин, — какие нынче
стали молодые люди! Прелестнейшая дама приглашает их к себе, засылает за ними гонцов, нарочных, а они чинятся! Стыдитесь, милостивый горсударь, стыдитесь. Вот ваша шляпа. Возьмите ее, и"форвертс!" — как говорят наши друзья, пылкие
немцы. Литвинов постоял еще немного в раздумье, но кончил тем, что взял шляпу и вышел из комнаты вместе с Потугиным.
Потому что
немцу они не нужны; он хлеб сырым молотит,
стало быть, и не хлопочет об их изобретении, а мы… не в состоянии!
— Революционеры — враги царя и бога. Десятка бубен, тройка, валет пик. Они подкуплены
немцами для того, чтобы разорить Россию… Мы, русские,
стали всё делать сами, а
немцам… Король, пятёрка и девятка, — чёрт возьми! Шестнадцатое совпадение!..
— Господи, как это все скоро: и
немец уже есть, и уже и кусается! А за что же у вас дело
стало?
Спорить было бесполезно, ибо в Прокопе все чувства и мысли прорывались как-то случайно. Сегодня он негодует на
немцев и пропагандирует мысль о необходимости свергнуть немецкое иго; завтра он же будет говорить: чудесный генерал! одно слово,
немец! и даже
станет советовать: хоть бы у
немцев министра финансов на подержание взяли — по крайности, тот аккуратно бы нас обремизил!
— Нет, Андрей Васьянович! Конечно, сам он от неприятеля не
станет прятать русского офицера, да и на нас не донесет, ведь он не француз, а
немец, и надобно сказать правду — честная душа! А подумаешь, куда тяжко будет, если господь нас не помилует. Ты уйдешь, Андрей Васьянович, а каково-то будет мне смотреть, как эти злодеи
станут владеть Москвою, разорять храмы господни, жечь домы наши…
Он заговорит по-своему; ты скажешь: «Добре, добре!» — а там и спросишь: бруту, биру [хлеба, пива (нем.)], того, другого;
станет отнекиваться, так закричишь: «Капут!» Вот он тотчас и заговорит: «Русишь гут» [«Русский хорош (нем.)!»], а ты скажешь: «
Немец гут!» — дело дойдет до шнапсу [водки (нем.)], и пошли пировать.
— Да что ты, Мильсан, веришь русским? — вскричал молодой кавалерист, — ведь теперь за них мороз не
станет драться; а бедные
немцы так привыкли от нас бегать, что им в голову не придет порядком схватиться — и с кем же?.. с самим императором! Русские нарочно выдумали это известие, чтоб мы скорей сдались, Ils sont malins ces barbares! [Они хитры, эти варвары! (франц.)] Не правда ли, господин Папилью? — продолжал он, относясь к толстому офицеру. — Вы часто бываете у Раппа и должны знать лучше нашего…
Во что б ни
стало заведу
немца… да, сударь,
немца!
Все мы, конечно, были знакомы г-ну Шмиту. Он был истинный артист своего дела и знал студентов не только по фамилиям, но и по степени их аппетита и по их вкусам. Меня всегда забавляло странное сходство толстого и некрасивого
немца с его субтильной и хорошенькой дочкой. Когда он смеялся, широкий рот раскрывался до ушей, и он
становился похож на толстую лягушку… Девушка казалась мне теперь маленьким головастиком…
— Англия — страна просвещенная, — возразил священник, — а у нас, особенно последнее время,
стало очень трудно жить духовенству; в нашем, примерно, приходе все почти дома скупили либо
немцы, либо жиды; дворянство почти не живет в Москве… купечество тоже сильно ослабло в вере.
На фабрике-то у нас елехтор
немец, Вандер, и такой-то злой пить, что, кажется, как только утроба человеческая помещает; и что ни пьет, все ему ничего, только что еще лучше, все он цветней да глазастей
становится.
Боялся не он — боялось его молодое, крепкое, сильное тело, которое не удавалось обмануть ни гимнастикой
немца Мюллера, ни холодными обтираниями. И чем крепче, чем свежее оно
становилось после холодной воды, тем острее и невыносимее делались ощущения мгновенного страха. И именно в те минуты, когда на воле он ощущал особый подъем жизнерадостности и силы, утром, после крепкого сна и физических упражнений, — тут появлялся этот острый, как бы чужой страх. Он заметил это и подумал...